Ежовщина. Часть 1 / 6 Января 1937 / История Ульяновска / Годы и люди

Ежов был арестован 10 апреля 1939 года, а 3 февраля 1940-го Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила его к расстрелу. Приговор был приведён в исполнение уже на следующий день.

Литература о «большом терроре» или «ежовщине» огромна, многопланова и широко доступна, как на книжных полках, так и в интернете. Поэтому не станем вдаваться в их глубокий их анализ, а также делать выводы о виновности или невиновности тех, кто оказался в числе их жертв. Цель последующих публикаций на данную тему гораздо скромнее: опираясь на архивные документы и максимально избегая эмоциональных оценок, показать, как и чем жили наши земляки в те годы «всеобщего страха, висевшего над страной».

Тех же, кто хочет погрузиться в тему глубже, отсылаем к работам В. Земскова, Ю. Жукова, Е. Спицина, В. Кожинова, Н. Старикова, И. Пыхалова и Е. Прудниковой, описывающих те события максимально адекватно и беспристрастно, опираясь исключительно на факты.

Мы же отправимся в Ульяновск 1937 года.

Хитрый поп, упрямый инженер и сомнительный директор

Всесоюзная перепись населения, проведенная в стране 6 января 1937 года, была единственным в истории и СССР, и России однодневным мероприятием подобного рода. И хотя вскоре ее результаты были признаны не достоверными, а потом засекречены, власти всех уровней за процессом пристально следили.

В Ульяновском районе все прошло спокойно. «Особых моментов в агитации против переписи, как в городе, так и в деревне, не отмечено. Разговоры главным образом велись относительно религии. Но разговоры общего характера, не носящие антисоветских настроений», – докладывал 8 января прокурору Куйбышевской области районный прокурор Арянин.

Пожалуй, единственным подозрительным моментом, по его мнению, была инициатива священника Смеловского, служившего в заволжской церкви. Перед началом переписи батюшка явился в райсовет и предложил провести таковую во время богослужения прямо в храме, поставив там специальный столик для переписчиков. Таким образом, по словам священнослужителя, их работа значительно упростилась бы, поскольку им не пришлось бы ходить по домам и подвергать себя риску. А то вон одна переписчица по фамилии Морозова, обходившая квартиры горожан, упала с лестницы, проломила себе голову и попала в больницу, где и лежала который день без сознания.

Однако коварный замысел попу не удался. А заключался таковой, как предполагал бдительный прокурор, в том, «чтобы все православные записывались верующими, т.к. в церкви они, конечно, другого ответа дать не могли, тем более под неофициальным контролем самого «батюшки». На мой взгляд, эта вылазка, направленная к тому, чтоб как можно больше людей записались «верующими», – информировал вышестоящее руководство товарищ Арянин.

Смеловского вызывали в НКВД, поговорили, но так и не обнаружив в его инициативе ничего антисоветского, отпустили.

А вот что делать с неким инженером и его женой, прокурор не знал, и просил совета у руководства. Упомянутые граждане поставили Арянина в тупик тем, что «отказались дать сведения на вопрос, «верующий или нет», несмотря на то, что к ним специально посылался инструктор. Ничего не помогло – отказались категорически. Что с ними делать?», – в отчаянии вопрошал районный страж закона.

Ну, а в остальном, все было как будто в порядке и перепись прошла удовлетворительно, – рапортовал он.

Зато ЧП в совхозе «Красное Знамя» Тетюшского сельсовета, где внезапно вышел из строя двигатель «динамо», выглядело весьма подозрительным. Во-первых, потому, что случилась авария аккурат в канун переписи – 5 января. Во-вторых, директор совхоза Иванов характеризовался, «как сомнительный человек по троцкизму». В-третьих, он не только не сообщил о случившемся никому из руководства района, но и «не организовал авторитетной технической комиссии для выяснения причин аварии, а направил этот акт инспектору милиции». И, наконец, в-четвертых, некий Чернов, которого видели около динамо как раз в момент происшествия, на следующий день уволился, официальную справку, о чем предоставил опять же «сомнительный» директор Иванов.

Все перечисленное наводило прокурора на мысль о том, что авария произошла не по халатности или из-за технических причин, а потому, что «в совхозе действует рука классового врага» и «здесь, по всей вероятности, имеет место вредительство».

Поэтому весь собранный материал был направлен в Ульяновский ГО КВД для расследования по линии УГБ, которому «сделано указание немедленно организовать техническую комиссию для точного выявления причин аварии».

Бывшая

Приказом по Ульяновской нефтебазе от 31 января была уволена «без выдачи выходного пособия» работница конторы П. П. Добровольская, проживавшая в доме № 9 на улице Северной (существует до сих пор). Выписку из приказа заместитель директора нефтебазы Колесников в тот же день направил секретной почтой в НКВД.

Поводом к увольнению послужила неявка Павлы Павловны на собрание коллектива базы, где обсуждался «процесс над контрреволюционной вредительской троцкистской бандой в Москве», который «со всей ясностью показал всему рабочему классу, крестьянству и интеллигенции, на что способны эти бандиты. И у всех честных тружеников было одно только мнение – уничтожить гадину». И вот «когда рабочие и служащие нефтебазы присоединили свой голос с требованием расстрела бандитов к голосу трудящихся Советского Союза», Добровольская отказалась присутствовать на этом собрании, что не удивительно, учитывая ее прошлое – ранее она состояла в партии социалистов-революционеров.

«Нет места сочувствующим троцкистско-бандитам в рядах рабочих и служащих нефтебазы», – пафосно подводил итог сказанному директор предприятия Шишов.

Свое увольнение Добровольская обжаловала в городскую прокуратуру, обратившись туда с заявлением. В нем говорилось: «Я уволена по таким мотивам, которые, во-первых, совершенно не соответствуют действительности, и во-вторых, лишают меня в дальнейшем возможности продолжать трудовую жизнь.

С 1932 по 1934 г. я находилась в ссылке за принадлежность к партии социалистов-революционеров. Уж это одно могло бы, казалось бы, избавить меня от подозрения в сочувствии троцкистам, ибо ни в идеологии, ни в тактике ничего общего между этими партиями никогда не было и быть не может.

Если бы я в самом деле сочувствовала троцкистам, то тогда я и поступала как они. Их тактика заключается, прежде всего, в том, чтобы скрыть свое настоящее лицо, надевая личину самых преданнейших последователей линии партии. Разве Радек не требовал в своей последней перед арестом статье «беспощадной расправы» с людьми, с которыми он еще накануне конспирировал?

Я же уклоняюсь принципиально от малейшего участия в вопросах, носящих политический характер по вполне понятным соображениям: самое невинное слово может быть истолковано превратно при особой настороженности и подозрительности к людям с политическим прошлым.

Считая, что я не совершила никакого преступления, а трудовые обязанности выполняла безукоризненно, прошу приказ директора отменить в части, касающейся мотивировки, ибо эта часть не только порочит меня, но и лишает права на труд».

Забегая вперед, скажем, что в марте 1937 года временно исполнявший на тот момент дела прокурора Калиновский, разъяснил заявительнице, «что она может обратиться за разрешением по существу в Суд». А копию заявления Добровольской вместе с выпиской из приказа 19 числа переправил начальнику горотдела НКВД «на распоряжение о принятии на учет, если она не состоит на учете».

Дальнейшая судьба Павлы Павловны не известна. Что же касается прокурора, то он фактически уклонился от исполнения одной из своих важнейших функций – защите явно нарушенного права Добровольской на труд, отфутболив ее в суд.

Скорее всего, таким образом Калиновский страховался от возможных обвинений его в сочувствии эсерам-троцкистам. А учитывая общественно-политическую атмосферу, царившую в те времена в стране, подобная страховка была отнюдь не лишней.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЧИТАЙТЕ ПО ССЫЛКЕ: Ежовщина. Часть 2 (окончание)